Наследники Скорби - Страница 68

К оглавлению

Мужчина осторожно коснулся холодного бескровного лица и прошептал:

— Что ж ты… — а после нескольких мгновений молчания повернулся к спутникам и сказал: — Нужно ее перенести.

— Зачем? — удивился Тамир, который начал уже было готовиться упокаивать целительницу.

— Тут низина, докопаемся до воды.

Колдун удивился:

— Ну и что? Докопаемся так докопаемся.

Обережник посмотрел на него снизу вверх и сказал ровно:

— В воду я ее не положу.

— Тамир… — Лесана осторожно коснулась плеча наузника, словно прося не перечить.

— Ну, понесли тогда, — стряхнул он ее ладонь.

— Бери.

Выуч Донатоса помог Клесху поднять с земли тяжелое безвольное тело, и крефф направился со своей скорбной ношей выше по дороге. Лесана шла следом, неся заступы — с коротким и длинным черенами.

— Здесь.

Ратоборец опустил лекарку в траву.

Они копали, сменяя друг друга, около двух оборотов — вгрызались острыми заступами в изрытую корнями землю, тяжело дышали и иногда ругались сквозь зубы. Ямина и впрямь оказалась сухой.

Наконец, сели отдыхать. Поели хлеба с вяленым мясом, попили воды. Все молча. Тамир стал готовиться к обряду, достал наузы, вытянул из-за пояса нож. Потом склонился над покойницей и внимательно оглядел тело — стопы, ладони, затылок. Лесану подхватило и понесло ощущение уже виденного.

Айлиша.

Хранители, как все повторяется! Пока звучали слова заговора, пока кровь колдуна капала в могилу, Клесх и Лесана сидели, глядя в пустоту, размышляя каждый о своем. Наконец, Тамир махнул рукой, мол, давайте.

Девушка достала из переметной сумы отрез добротной белой ткани, разложила на траве. Мужчины перенесли тело, обернули в холстину, перевязали веревкой. Потом крефф спрыгнул в ямину и кое-как перенял покойницу. Уложил.

Когда пришло время засыпать могилу, Тамир вдруг обернулся к Клесху и негромко сказал:

— Своих хоронить — дело особое. Чужого зарыл — и забыл. С близким же кусок себя закапываешь.

Ратоборец кивнул.

Первая лопата земли тяжело упала на ткань, и Лесана испугалась: больно, должно быть! Но сразу вспомнила, что Майрико все равно. И удивилась сама себе.

Земля глухо падала в яму, и скоро последний уголок белой ткани исчез под черными комьями. После того как Тамир еще раз окропил холмик кровью и начертал ножом последние резы, Клесх приладил заступы к седлу и махнул спутникам, отпуская.

Лесана уезжала с тяжелым сердцем. Наставник был спокоен. Причем видно было — спокойствие это не напускное. Оттого становилось страшно.

Когда двое уехали, крефф опустился в траву и положил руку на рыхлую прохладную землю, в которой теперь лежала женщина, что была жива еще сутки назад.

На душе снова было пусто. Он думал о том, что их с Майрико разделяют теперь не обида, не взаимная вина и даже не полторы сажени земли. Их разделяют пустота и вечная невозможность все исправить. Он пытался вспомнить, как они расстались в последний раз, о чем говорили и… не смог. Не смог воскресить в памяти ее лицо в тот день. Да и не получалось до сей поры понять, как же это так — ее больше не будет. Никогда.

Первое время он, наверное, станет забывать, что она умерла. Будет думать о ней, как о живой. Будет просыпаться по утрам и с холодной пустотой в душе понимать, что ее по-прежнему нет. Научится свыкаться. Иногда, должно быть, встрепенется от желания что-то ей рассказать. Иной раз, может, поблазнится, будто во дворе мелькнула на солнце светловолосая голова. Он по привычке станет размышлять о том, что она скажет на совете у Нэда, а потом запоздало будет вспоминать, что ничего. Ничего уже не скажет. Никому.

Чуть позже он стерпится с этой мыслью. Она уляжется у него в голове. Потом он забудет лицо и голос, позже начнет забывать и ее саму, и свою обиду на нее, останется светлый образ, лишенный изъянов, но постепенно сотрется из памяти и он…

Это жизнь, так и должно быть.

Мужчина погладил ладонью рыхлую прохладную землю.

Это жизнь.

Кто же виноват, что живут — всяк свой срок? И умирают в страшной для себя и близких внезапности.

Жизнь.

Клесх отряхнул руки, отвязал от деревца безмятежно пасущегося коня, привычным рывком забросил себя на спину вороному. Ничего уже не изменить. И странно, что мысли текут в голове так размеренно и ровно, и нет горечи потери. Странно, что ему все равно.

Обережник медленно ехал через чащу. И если бы кто-то попался одинокому вершнику навстречу, тот бы, наверное, испугался тому, какое мертвое лицо было у живого человека.

51

Прошло несколько седмиц, прежде чем Клёна смогла самостоятельно сидеть и есть. Несколько раз Фебр на руках относил ее в слабо натопленную баню и передавал какой-то жалостливой бабе. Та мыла девушку, причитая и всхлипывая. От этого Клёне и самой хотелось плакать. Особенно же горько — после того, как она первый раз увидела свое лицо — худое, изможденное, с темно-зелеными синяками вокруг глаз. Уродище страшное.

Ей теперь было невыносимо стыдно перед своим спасителем. И хотя тело уже шло на поправку — заживали кровоподтеки, отсыхали болячки с локтей и коленей, затягивались ранки заноз, Клёна сама себе казалась уродкой. Она исхудала до полного истощения, была очень слаба, даже голову держала с трудом, а сидеть могла, только подпертая со всех сторон подушками.

Болезнь отступала медленно, неохотно. Целитель по имени Орд лечил девушку каждый вечер. Она уже привыкла к тому, как ее головы касаются его ладони, охваченные прозрачным голубым сиянием. Орд был насмешник.